● Участники
Армин Арлерт, Жан Кирштейн
● Время действия
первая экспедиция бывших кадетов за стены
● Предупреждения
дарк!Армин, слэш.
● Мини-сюжет
Армин умирает. Такие дела.
Место твоего несуществования [Jean\Armin]
Страница: 1
Сообщений 1 страница 3 из 3
Поделиться12014-12-29 21:59:47
Поделиться22014-12-29 22:00:24
JEAN KIRSTEIN:
Вылазить за стены – как запускать волка в загон с овцами, только наоборот. Ха-ха. Потому что волков всегда больше, волки всегда больше, а овцы сами забираются в раззеванную волчью пасть… Безмозглое зверье.
Последним взглядом своим – прощает ли овца волка?..
Кирштейну кажется, что он знает ответ…
--- --- ---
Пятьдесят седьмая вылазка за стену – пятьдесят седьмая игра на выживание в царстве природы; и на что сейчас поставит командор? – запустит стайку заблудших овечьих душонок на игрища с хороводом волков-аутистов или подсунет им овечку-авторитет по части игр на выживание с прожорливыми уродцами, сбежавших с конкурса поедания на скорость?.. Как получится... Да и какая разница - как? - какая разница? Все всегда заканчивается плохо, все заканчивалось плохо вот уже пятьдесят шесть раз подряд.
Кирштейн смирился с мыслью, что овечка-авторитет – выскочка, самоубийца и полудурок в пропорциях примерно равных, но еще он надежда человечества, так что да, Кирштейн смирился, потому что, а что еще ему остается? Во имя человечества надо активно заниматься притворством по части смирения и покорности, и по первому зову, спотыкаясь, становится в очередь на заклание. Иначе в застенном мире – никак.
Счастье самообмана таких овечек, как Кирштейн, – все такие овечки самообманываются одинаково. Они заготавливают один ответ на все про все - «за человечество!», потому что так жить на порядок проще, - и всю жизнь прячутся за ним, точно так же, как за стенами. Зато никакого извращенного сострадания – никакая овечка и не додумается сказать «Жан, все тип-топ», если Жан раздавлен в районе поясницы и делает заплыв в желудке гиганта... Ха-ха.
Это так… по-человечески.
А волки-аутисты все продолжают принимать в свое царство природы овечьи заблудшие души…
--- --- ---
Кирштейн начинает считать минуты.
Послеполуденное солнце парит высоко, горячее и приветливое, время от времени кутаясь в припорошенные солнечной позолотой обрывки облаков. Теплый ветер смешивается в стебельках желтоватой травы с запахом крошечных цветочных соцветий, лошадьми поднимается степная пыль; она еще долго висит в воздухе, висит и после того, как мини-отряды, разделившись, оставили подстенный застроенный пряничными домиками полуанклав далеко позади.
Степь принимает разведчиков с готовностью и гостеприимством огромной братской могилы. Добро пожаловать в дерьмовый застенный мир…
Первый гигант показывается на четвертой минуте вылазки… Десятиметровый уродец бродячего цирка девиаций с грациозностью клоуна и изяществом инвалида открывает пятьдесят седьмой сезон игр на выживание. Кирштейна начинает тошнить на восьмой – отвращение подступает к горлу зловоньем разжиженного завтрака. (Он старается не смотреть на командующего их отрядом, но, чтобы не заметить его, нужно больше, чем просто старание, – выражение лица Тодда такое, что в желудке скиснет не только завтрак…)
Командующий мини-отрядом самоубийц на выставке жизни за стеной Тодд кричит и заполняет все не схваченное паникой пространство затравленной гримасой своего лица; Кирштейн, поборов приступ рвоты, подымавшейся по пищеводу, проглатывает кислятину, застилающую рот, и подчиняется приказу. (По части самообмана Жан переигрывает сам себя - таким мирным и невозмутимым, как он сейчас, выглядит только покойник, получивший бесплатный билет в один конец до желудка гиганта… Ха-ха).
На десятой – черный сигнальный дым воздухе испускает дух за считанные секунды. И Жана не оставляет мысль, что это только что издох их шанс на выживание. Вот так просто. Никаких иллюзий, никаких надежд – если повезет, они выживут, не став при этом инвалидами. На двенадцатой – Кирштейн провозглашает себя гением провидческой мысли, но это его совсем не радует. Повезет, если они выживут, просто выживут, он готов согласиться и на это – оторванные или откушенные, растоптанные или раздавленные – отсутствующие конечности он еще сможет пережить. Сможет, правда?.. Или это отсутствующие конечности в итоге переживут его?
После всего, что делается во имя человечества, кажется, что инвалидность – это еще везение. Но Кирштейн не считает, что это можно назвать везением.
На двадцатой… Тошнит, тошнит – так тошнит, что, кажется, еще немного, и он вытошнит себя вместе с завтраком или вместо завтрака… Как получится.
На двадцать третьей – командующий мини-отрядом самоубийц Тодд отправляется на прокорм царства природы. Вот так просто – кто не сожрал, того сожрали. Ха-ха. Кирштейн и не сразу понимает, что происходит, стайка десятиметровых прожорливых уродцев, созванная девиантом на фуршетик для аутистов с играми и развлечениями на заднем дворе застенного мира, вырастает перед ними как из воздуха. Тодд в спешке отдает приказ предупредить другой отряд и командора (или командора и другой отряд – в каком порядке?) – приходится подчиниться и продолжать гнать лошадь вперед.
И, кажется, Тодд задерживает их…
Кирштейн не оборачивается – он и так хорошо знает, как гиганты, занимающиеся разделывание добычи, выглядят на расстоянии пары десятков метров... На расстоянии пары метров они выглядят точно так же. Безмозглое, безмозглое зверье.
На двадцать шестой… Кирштейн находит другой отряд. Он напоминает заготовку для обеда, забытую в кровавой бане. Земля повсюду запятнана кровью, в воздухе стоит отвратный запах пригоршни монет, положенной в рот... Тошнотворное все-таки зрелище. Но Жана уже не тошнит – Жану кажется, что он уже вытошнил всего себя несколько раз подряд за последние полчаса и несколько раз полностью себя пережил. И переживет себя еще и еще, столько раз, сколько потребуется; и выживет, если повезет… Или повезет, если выживет. Как получится. Да и какая разница - как? - какая разница? Все заканчивая плохо, все всегда заканчивается плохо...
Кирштейн прислушивается и осматривается, направляя лошадь по кровавому настилу. Ни гигантов, ни разведчиков… Лошадь пугается и пятится, ударяя копытами землю. (Жан думает, что вполне понимает и лошадь тоже; он тоже не хочет двигаться дальше, он же не надежда человечества, он совсем не хочет узнавать этот дерьмовый застенный мир). Спешивается, поглаживая лошадь по загривку. И, кажется, находит то, что так напугало животное.
- Армин… - срывается с губ, и ветер забирает эти слова с собой.
Сердце каменеет и камнем падает в желудок.
Кирштейн шатается и идет вперед.
Хочется кричать и плакать.
Хочется рыдать.
Хочется разбить себе голову. Размозжить. Раздавить. Как получится. Хочется причинить себе такие страдания, что инвалидность действительно покажется везением.
Из всех самоубийц – почему Армин?.. Почему он?.. Почему не выскочка-полудурок?
Колени подводят Жана – и он падает.
Армин не двигается, и, не двигаясь, поразительно похож на покойника. Перепачканный кровью, беспомощный и беззащитный – он как добыча из разряда «кушать подано, садитесь жрать, пожалуйста» - и как только гиганты не сожрали его?.. Как?
Кирштейн не хочет знать – как? Кирштейн хочет знать – почему? Почему гиганты его не сожрали? Почему оставили вот так – вот таким? Не изуродованным - а невредимым…
Почему позволили Кирштейну узнать его?.. Почему?
Это же так… по-человечески.
- Армин! Армин! – Жан настойчиво продолжает звать, продолжает выжимать из себя имя вместе с остатками сбитого дыхания, отказываясь поверить – да и как, как поверить? потому как если поверить, то придется проститься, придется признать, что Армин...
– Армин, пожалуйста… - но Армин не двигается.
--- --- ---
Последним взглядом своим – прощает ли овца волка?..
Кирштейну кажется, что он знает ответ…
Все тип-топ, Жан… Все тип-топ.
Поделиться32014-12-29 22:21:44
ARMIN ARLERT
Армин думал, что выйти за стены - это что-то особенное. Какой-то маленький, пусть не самый потрясающий, обрывок из потрепанной, давно выцветшей книжки о чудесах внешнего мира. За пятидесятиметровой клеткой - кусочек мечты, той, что он лелеял годами, сквозь все намеки на ее иллюзорность; можно увидеть, коснуться, стать ближе. Хотя бы на чуть-чуть.
Армин ошибался.
Его, конечно, встретило яркое небо в облаках, и легкий ветер запутался в волосах, и волнующаяся трава пряно пахла. И даже подумалось, что вот оно - то, за что можно умереть, не жалея; то, что представлялось так часто, а на деле оказалось куда более невероятным.
Рай длился несколько минут. Потом все пошло наперекосяк.
Какая-то часть Армина в панике рвет на себе волосы, восклицая, как все может быть настолько плохо: группа титанов с перекошенными, страшными в своей бессознательности лицами, возникает, конечно, не внезапно, но к подобному вообще нельзя подготовиться - сколько бы не говорил, что обойдется - да, почему бы просто не обойтись? Командующий небольшого отряда - опытный и бывалый разведчик, товарищи рядом не подведут, и Арлерт смотрел смерти в лицо - еще в Тросте, где сам чуть в кровь не разбился, но выжил же - и еще раз посмотрит; и выживет.
Он поправляет липкими пальцами ворот форменного плаща, не зная, зачем; липкими оттого, что сжимал в кулаки потные ладони.
Рациональное в Армине смеется над всеми позитивными доводами фальшивого оптимизма, совершенно не оправдывающими, на самом деле, безнадежность происходящего.
Пятна крови на траве, недавно мягко пахнущей чем-то пряным, кажутся такими же сладкими. От этого тошнит.
Можно бы обойти кучу тупых, медленно двигающихся кусков мяса, да?.. Для этого разведчики и разбиты по отрядам, собирающимся в один строй?..
И облегчение окатывает, расслабляя скованное в выражении обреченности лицо... это пока из-за пыльных руин где-то слева от Арлерта не показывается кривая улыбка ползающего девианта. Зубы щелкают совсем рядом с каким-то мальчишкой, имени которого Армин не помнит; тот в диком страхе прет прямо, не оглядываясь на свою недалекую смерть.
«Куда? Там их впереди несколько!»
Пришлось резко развернуться, чтобы не быть пережеванным вместе с лошадью. Отряды разведчиков, идущие за ними... Нужно подать сигнал, - пульсирует в горячей голове.
Армин тянется за цветной ракетой, а боковым зрением видит, как того идиота, поддавшегося панике, перекусывает пополам. Красным брызгает на землю и искривленную гигантскую рожу.
Падающему в траву и тьму Арлерту совершенно все равно.
***
Приходить в себя - больно; больше всего раскалывается лоб, руки саднит, а что там с ногами - вообще не разобрать, но, кажется, ничего хорошего. Ничего страшного и ничего хорошего.
Повезло.
Армин открывает глаза, заранее представляя куски трупов, разбросанные кругом. Он тоже должен бы быть таким, но отчего-то, действительно, обошлось.
И он думает, что тех, кто позади – сожрут тоже, его отряд сожрали же. И никакой опыт старших разведчиков не помог.
Арлерт спокойно вглядывается в раскинувшееся над ним небо, бездушное и поразительно голубое. Он красочно представляет – почти предвкушает - как сейчас пласты ватных облаков заслонит какая-нибудь зубастая пасть, и это будет последним, что он увидит.
Но ничего подобного не происходит целую минуту. Две. Может, десять.
Армин чувствует, как кровь на изодранных ладонях высыхает, а пальцы жжет, словно кипятком. И под веками мелькают раздражающие пятна, стоит только попытаться закрыть глаза. Проклятое белое солнце нещадно палит сверху, будто бы зависнув прямо над головой, а не где-то высоко в жидком небе.
Армин как-то между делом замечает, что давно перестал проезжаться по теме своей мнимой беспомощности; беспомощность – это сама смерть, сухой итог глупых мечтаний. Титаны не успели отхватить ему конечности, но, вдыхая гнилые соцветия и разлитую на горячей земле кровь, кажется, что все еще впереди.
Армину совершенно все равно.
Он не против заснуть и не проснуться – если ему будет сниться это же небо, кажущееся низким; если привидятся очертания тех рек, гор и пустынь, которые он представлял перед каждым отбоем.
Подъема не будет.
И это хорошо.
Очень хоро…
Жан?..
- Жан, - шепчет едва слышно Армин, не глядя на Кирштейна. А Кирштейн в порядке. Наверное.
От этого легче, но только на чуть-чуть. Так что даже себе не признаешься – ни в коем случае.
Говорить не хочется. Не с ним.
Кирштейн ужасен, потому что его присутствие дает трещину по спокойствию Армина. Как брошенный в воду камень оставляет расходящиеся кольца на ровной глади; цепочки неуместных мыслей, заходящих слишком далеко.
- Жан, - повторяет Арлерт тем же надломленным голосом, шероховатым, непривычным для себя тоном, - Уходи.
В конце концов, Армину ведь совершенно все равно, что там с Жаном, и чего ему надо.
Совершенно.
Страница: 1
